Корнич В.В.
Предисловие.
Первое упоминание о Колпи относится к 1497 году, когда Волоцкий удел князя Федора Борисовича был округлен путем присоединения к нему выменянных тверских волостей Буйгорода и Колпи. По легенде, рассказанной мне сыном кучера князя Шаховского, Иванова Якова Михайловича, название деревни Белая Колпь пошло после приезда царя. Жители деревни, встречавшие царя, были одеты в белые колпаки. По документам из архивов князей Шаховских, царь Иван Грозный приезжал в Белую Колпь на охоту, где тяжело заболел. Думали, что он умрет. И тогда в Белую Колпь приезжала вся боярская дума, чтобы, в случае смерти царя, решить вопрос о передаче власти. Но царь выздоровел. В деревне имеются четыре кладбища. О существовании первых двух большинство проживающих в деревне жителей уже и не знают.
В 1807 году в Белой Колпи построен первый кирпичный храм по личному проекту князя Михаила Шаховского. Потом храм достраивался.
К 1821 году были пристроены трапезная и колокольня. При строительстве колокольни мой прапрадед Молоконов Алексей, мальчишкой, подносил в кошелке кирпичи. В те же годы или немного раньше в Белой Колпи были построены двухэтажный сыроваренный завод, крепостной театр и кирпичный дом с колоннами.
Церковь была закрыта в 1941 году.
Летом 1940 года на священника была наложена «трудовая повинность», как на «нетрудового элемента». Он все лето с одноручной пилкой ходил в лес пилил дрова. Ему необходимо было напилить, кажется, 10 кубометров дров.
В январе 1941 года тяжело заболела и умерла наша бабушка Варвара. Священник ее причастил перед смертью, и после смерти отпел в церкви. После этого он закрыл церковь и уехал. В ночь перед тем, как умерла наша бабушка, у нас вечером в передней избе начал трещать потолок. Стоял ужасный треск, как будто стреляют из винтовок. Мы с дедом с фонарем лазили на чердак, но ничего подозрительного не заметили. За 30 лет, пока стоял дом, такого еще не было. Правда, мороз в это время на улице был минус сорок.
1. Б О Й З А Д Е Р Е В Н Ю .
30 сентября 1941 года немецкая группировка армий «Центр» начала операцию по захвату Москвы под кодовым названием «Тайфун».
10 октября 1-й стрелковый батальон Булатова 1077-го полка Шехтмана 316 стрелковой дивизии 16 армии занял оборону по реке Колпяне с центром в деревне Новинки Волоколамского района. Полк, наряду с оборудованием обороны, создавал отдельные очаги сопротивления в предполье. Их задачей была задержка противника до подхода к основной линии обороны полка. С этой целью к середине октября стрелковый взвод лейтенанта Бабкина, с приданной ему 45мм пушкой, был выдвинут в село Белая Колпь, и занял оборону за парком, вдоль дороги Шаховская - Ханево - Волоколамск. В западном углу парка в неглубоком окопчике была расположена пушка, которую при необходимости можно было выкатить для отражения атаки вдоль шоссе со стороны Шаховской и на перекресток дорог по центру парка, где сходились дороги, ведущие из Аксакова, Елинархово и Елизаветина. Окопы со стороны Шаховской располагались метрах в 10 от дороги, в районе скотного двора. Слева эти окопы от танков защищал ручей и, от ручья до дороги, дровяной склад, где лежало штабелями много толстых комлей от берез.
Другая часть оборонявшихся размещалась в индивидуальных ячейках, отрытых в полный рост в небольшой насыпи у соединения дорог перед парком. Справой стороны от этого перекрестка в липняке, на углу канавы, опоясывающие бывшие огороды князя Шаховского, был установлен пулемет, который держал под обстрелом дорогу на деревню Аксаково.
Немцы появились со стороны Аксакова. По отработанной тактике они взяли в д. Аксаково двух молодых ребят и заставили идти впереди себя. При первых выстрелах ребята побежали к своим. Один был убит, а другой успел перебежать. С его помощью нескольким красноармейцам с пулеметом удалось пробраться в тыл наступающим, и в результате атака была отбита.
Бой за Белую Колпь продолжался не долго. Слышна была стрельба из винтовок и пулеметные очереди. Пройдя по окопам после вступления немцев в деревню, мы с ребятами обнаружили в окопах много стреляных гильз и несколько погнутых ударом о землю немецких автоматов. После этого боя немцы отступили, и атаки не возобновляли.
Наши по приказу командования без боя покинули деревню. Через маленькую слободу на Львовскую дорогу упряжка лошадей тянула 45мм пушку с боеприпасами, на передке которой сидел молодой солдат и играл на гармошке. Население деревни провожало эту процессию со слезами на глазах.
Это было 16 октября 1941года.
О К К У П А Ц И Я
После ухода наших войск, в деревне до 20 октября было безвластие, но порядок соблюдался строго и только 19 октября кто-то в промтоварном магазине ночью разбил витрину.
В этот период из Шаховской к нам, вроде бы в гости, пришла одна знакомая девушка. Она сообщила, что Шаховскую заняли немцы, но никого не убивают, а если и берут что, то говорят до прихода обозов с припасами и фуражом. В этот же день она ушла назад. Что она сообщила нашим по секрету, не знаю, но кое-что спрятать после ее ухода мы еще успели.
Их семья жила в маленькой комнате на первом этаже двухэтажного деревянного дома, стоящего у самой дороги, ведущей из Шаховской на Белую Колпь. Видимо эту девушку немцы послали в Белую Колпь в разведку, оставив заложниками мать и сестру.
По деревне прошел слух, что райком партии местным коммунистам дал приказ сжечь деревню, чтоб не досталась немцам. Запомнилось, как на краю нашей слободы стоял Вещегуров Федор Гаврилович весь бледный и смотрел в последний раз на свой дом, свою деревню. Видимо, чтобы ее сжечь у него не поднялась рука, а может быть, и приказа никакого не было. Что с ним было дальше неизвестно, но с войны он не вернулся.
По ночам жители по очереди дежурили, чтобы кто-нибудь не сжег. Была страшная неопределенность.
Газет давно не было и радио не работало. Да когда и работало, из его передач трудно было понять истинную правду.
Передавали туманно о трудном положении на фронте. Иногда описывали удачный бой, что даже где-то немцев отбросили на два километра и т. д.
Еще в июле - августе вдоль всего берега реки Муравля, по деревне и перед ней были выкопаны противотанковые рвы. На восточном конце деревни через речку, между сараем и горой, саперами был построен большой красивый мост с деревянным настилом. Все недоумевали: куда и откуда можно проехать по этому мосту. Саперы говорили: «будет надо, то сарай снесем, гору прокопаем». Но перед приходом немцев обо всех этих сооружениях забыли и даже имевшиеся мосты через речку и Макурин ручей взорваны не были и хорошо послужили немцам для дальнейшего наступления на Волоколамск.
Как-то поздним вечером 17-го или 18-го октября в деревню вступила конница, видимо выходившая из рейда по тылам немцев. В бурках, с шашками во всем блеске. Дед взял у них коней и начал поить и кормить. Женщины срочно стаскивали перины с постелей на пол, а конники как были в одежде и при оружии завалились на перины и мгновенно заснули. Через несколько часов прошла команда «выступать», и они также внезапно исчезли в темноте, как и появились.
Люди, чувствуя приближения фронта, копали землянки, закапывали в землю одежду, хлеб. Наш дед нанял солдат и на огороде выкопал большой погреб со срубом внутри. Сверху положил толстые бревна и насыпал землю. В дальнем углу огорода зарыли муку и чемоданы с тряпками. В начале октября выпал снег и скрыл все следы. Но неожиданно к 19 октября снег растаял, и установилась теплая сухая погода и стала отчетливо видна свежевскопанная земля, за что мы потом поплатились всеми запасами муки.
Немцы появились со стороны парка и школы.
Сначала пробежал с горы цепью взвод автоматчиков, а за ним повалили толпой на велосипедах и пеше. Многие вели велосипеды в руках. Достигнув правого берега реки и не встретив сопротивления, немцы сначала принялись взламывать магазины, почту, сельсовет, чайную. Опомнившись от первого шока, начали помаленьку растаскивать магазины и местные жители. Взрослые в основном тащили соль, мыло, спички. Я в суматохе схватил с витрины два решета с цветными нитками, какую-то шапочку из искусственной цигейки и две вазы с наперстками, а потом весы из продмага. Дальше побежали грабить чайную, но немец повернулся и пригрозил пистолетом. Пришлось вернуться. На этом вступительная часть была закончена.
Немцы подтянули обозы и начали грабить жилые дома. У нас сразу зарезали большую свинью, постреляли всех кур и начали громить пасеку. На нашем огороде у деда стояло 10 ульев и 20 колхозных стояло на соседнем огороде у Карповых. Немцы ломали изгородь, слегами и кольями валили ульи на бок, обливали пчел водой, а потом, воткнув кол в рамку с медом, бегали со смехом по огороду. Вскоре все изгороди и заборы вокруг наших домов оказались поломаны.
Стояла хорошая теплая погода.
Немцы в одних мундирах с засученными рукавами ощипывали кур, чистили картошку, галдели, играли на губных гармошках. Им было весело.
По домам и кладовкам искали сахар, масло, яйца.
До войны патефон был большой редкостью в деревне. Матери его купил муж сестры Ермаков Яков Иванович в Московском центральном военторге без очереди, как красный командир. Очередной немец, вбежав в переднюю избу, увидел на тумбочке перед божницей патефон. Он открыл полевую сумку и достал пачки наших денег (красными тридцатками) и предложил матери за патефон, она отказалась. Он предложил деду, тот гордо поднял голову и отвернулся. Тогда немец положил деньги обратно, взял патефон и убежал.
Наш дом состоял из передней избы и кухни, разделенные коридором.
Немцы сначала заняли всю избу и кухню. В дом нельзя было войти, пахло потом и какой то псиной. Мы ушли ночевать к брату деда Андрею, который жил на большой слободе в маленьком старом домике, и немцев у него не было. Дед думал, что это все будет длиться день - два, пройдет фронт и все успокоится. Но проходили дни, а немцев становилось все больше и больше, и нам пришлось возвращаться в свой дом. Нашу семью, состоящую из 10 человек (5 взрослых и 5 детей), выгнали на кухню, где кроме русской печки дед построил маленькую печурку с плитой и нары, на которых мы спали.
С нами же жил и сосед, 57 летний кузнец Виноградов Сергей Михайлович, который панически боялся немцев. Его красивый двухэтажный дом с кузницей стоял через дорогу напротив нашего. Моя мама до войны была учительницей математики, но по совместительству вела немецкий язык, и поэтому, когда немцы особенно наглели, вступала с ними в переговоры. Ее хотя и не блестящее знание немецкого языка с убедительными жестами их немного сдерживало. Завязывался какой - то диалог. Немцы соглашались, что война плохо, что мы тоже люди. Сергея Михайловича мать выдавала за брата. Немцы, видя его растерянный и испуганный вид, жестом показывали, что он чокнутый и со смехом отставали. За братьев она иногда выдавала обедавших у нас бойцов окруженцев и других, кому помогала.
Немцы иногда шутили, что, не слишком ли у тебя много братьев. Но настроение у них было хорошее. Они были уверены, что победоносная война идет к концу, ходили слухи, что иногда даже пленных отпускали.
Нам объясняли, что фронт проходит по Москве реке у кремля, что Сталин удрал в Сибирь. К высказыванию матери об их захватнической войне и об их фюрере они, как правило, относились шутя, но и предупреждали жестом, что за такие разговоры могут и повесить. Один немец, например, на вопрос: « зачем вам эта война?» объяснил: «жили хорошо, захватили Францию - стали жить еще лучше, завоевали ряд стран - стали жить еще лучше, а завоюем Россию - будем все господами».
Мать показала ему фигу и сказала: «вот вам, а не Россия».
На этот раз разговор закончился снисходительным смехом. Но однажды, какой - то, видимо идейный фашист, не на шутку разозлился и чуть не забрал за такие разговоры в гестапо. Ели удалось от него отговориться. После этого случая мать стала себя вести более сдержано.
Однажды зашел немец на кухню, где мы обедали, сидя за столом на лавках все 10 человек. Он брезгливо поморщился и сказал: «Хата яки собаки» (видимо по-украински). Действительно, после нескольких дней мародерства, жилье наше напоминало что - то подобное.
Из Белой Колпи немцы пошли по Львовской дороге.
На этот раз впереди себя пустили бывшего колхозного бригадира Соломкина Ивана Матвеевича, который в 1914 году был в плену и хорошо говорил по-немецки. Говорили, что немцы по дороге сняли несколько мин. Другая колонна немцев двинулась по прогону на село Александровское, но скоро возвратилась обратно, но почему-то впереди ехала повозка с развернутым красным знаменем, что меня удивило (видимо флаг был со свастикой, но я издалека не разглядел). В Александровском через небольшой ручей, называемый Галкой - речкой, с высокими крутыми берегами был перекинут довольно длинный мост, который наши, отступая, своевременно взорвали и, видимо, немцы в этом направлении с обозом не прошли.
Об этом мосте: В конце лета 1941 года мы собирали грибы в лесу, где-то между Семеновским прудом и Галкой-речкой. Взрослые держались, чтобы не заблудиться, поближе к Шерстенской дороге, а меня, как всегда, занесло далеко в сторону. Не успел я дособрать кучку лисичек, как передо мной появился откуда-то молодой мужчина в темном костюме и спросил, как пройти к Александровскому мосту. Я знал, где село Александровское, но выражение «Александровский мост» у нас не было принято. Я сразу понял, что что-то тут не чисто и, показав в противоположную сторону, посоветовал обратиться еще к взрослым, которые перекликались рядом. Но мужчина как-то сразу подался в сторону и скрылся. Придя домой, мы сообщили в сельсовет, но там было уже не до этого.
Даже последние охотничьи ружья в начале войны были по чьему-то приказу у населения конфискованы.
Правда, мой дед вместо имевшейся у него хорошей двустволки, сдал прадедово шомпольное ружье, которое хранилось как реликвия, и вряд ли в этом веке из него стреляли.
В конце октября - начале ноября через деревню на восток шли колонны черных тягачей, бронированных машин со скошенными гранеными кузовами, колонны пушек. Нередко пушку тянули около 10 лошадей. Вся немецкая армия была на колесах. Крытые фургоны, запряженные бельгийскими лошадьми-тяжеловозами огромного роста, мотоциклы, велосипеды. Пешим ходом не шел ни кто. Как только подморозило, саперная рота с кирками сровняла всю дорогу и сделала гладкой, как асфальт, а сбитые комки земли сбоку дороги уложила аккуратно штабелями.
Я стоял около дома, на берегу небольшого пруда и смотрел, как на повороте на нашу слободу длинная упряжка лошадей никак не могла втащить тяжелую пушку на небольшой подъем. Одна лошадь надорвалась. Ее немец отпряг, отвел к пруду у нашего дома и, приставив пистолет к уху, застрелил. Так она и лежала там до весны. Весной ее немного прикопали землей.
В кирпичном здании промтоварного магазина немцы поместили пленных. Содержались они в ужасных условиях. Наши женщины пытались им передавать еду, но немцы ругались, угрожая автоматами. Матери удалось передать им немного хлеба. Под конвоем нескольких солдат водили в колхозный погреб за мороженой картошкой, чем они и питались. Охрана была не очень строгой, но и бежать было некуда. Некоторые окруженцы отращивали бороду и устраивались в мужья к солдаткам, где переживали до прихода наших. Такой солдатик по имени Анатолий пристроился у нашей молодой соседке Мазуриной тети Насти. Ей, через неделю после прихода немцев, во время сильной бомбежки оторвало правую руку. Вернее ее ранило в кисть, а потом немцы в госпитале руку отняли, а долечивалась она дома. У нас в этот период в передней избе жили врачи из госпиталя, и матери несколько раз удалось уговорить их сделать ей перевязку. Вскоре рука зажила, и можно было «выходить замуж». Тем более что без руки ни дров напилить, ни по дому что-то сделать, а у нее старая бабушка и маленький сынишка. А налет на нашу деревню произошел, возможно, и не без нашей помощи.
В период с 23 по 25 октября в колоннах немцев, двигающихся на Москву, произошел разрыв, и в деревне остались только расквартированные в ней части, да остановившиеся на отдых.
Мы, 10-12 летние ребятишки, повылезали из своих нор, чтобы пообщаться (Вещегуров Толя, Курочкин Виталька, Елисеев Ванька, Ярославцев Колька).
Рассказывали, что где-то около Львова наши заминировали мост, а когда немецкая колонна вступила на него, мост взорвали.
Была ли это правда или плод фантазии - не знаю. Мы пошли посмотреть, что осталось на месте недавнего боя за нашу деревню. За парком в индивидуальных ячейках валялись целые кучи стреляных гильз, но были среди них и целые патроны. Видимо тем, кто вел бой, некогда было собирать выпавшие патроны. Набрав целые карманы гильз, мы уже собирались бежать домой обедать. Заряженные патроны в кармане я, на всякий случай, держал пулями наружу. Дело было еще новое, не освоенное.
В это время со стороны Елизаветино появились самолеты. Они шли тройками на малой высоте, двухмоторные, двух килевые, с черными крестами. Мы повыскакивали из окопов, сориентированных на запад, и стали показывать друг другу и, видно, для наблюдателей сверху изобразили панику. Самолеты начали разворачиваться на деревню, и из них посыпалось много черных точек. Мы с криком «листовки бросают» бросились их собирать. На наше счастье эти «листовки» бросали уже метров 400 впереди нас. Добежав до парка, мы услышали первые взрывы, а потом все перед нами слилось в сплошной грохот и дым. Мы, как учили в школе, попадали на землю и поползли. Но потом поняли, что это ни к чему, бомбили деревню метрах в 500 от нас. Вскоре разрывы прекратились. Мы выбежали из парка. Перед школой, превращенной немцами в госпиталь, несколько солдат бегом расправляли большое полотно, на котором на желтом фоне был изображен большой черный крест (или свастика).
Самолеты пошли на второй заход, но, увидев свой опознавательный знак, бомбить больше не стали. Как я потом посчитал, на деревню было сброшено свыше 60 бомб малого калибра, в основном по расположению немецких повозок и по мосту. Из местных жителей пострадала только тетя Настя. Когда я подходил к дому, она сидела на пне спиленной березы, и ей оказывали помощь. Боковой простенок их избы был выбит.
Услышав взрывы, бабушка Катерина с внуком Юркой легли на пол, а тетя Настя за доли секунды успела выскочить на крыльцо, метрах в 5 от которого взорвалась бомба. Я бежал домой и не узнавал деревни. За продмагом, где стояло несколько немецких повозок, разорвалось сразу 3 бомбы и одна на насыпи дороги. Около воронки от бомбы, как-то скособочась, прыгала оглушенная курица. У дома Виноградовых и на дороге напротив нас было 7 довольно крупных воронок от бомб. В домах вылетели стекла. В нашем доме один большой осколок пробил переднюю стену, ударившись в матицу, валялся у порога входной двери. На большой слободе от зажигательной бомбы загорелся дом Якушевых. Прямым попаданием по центру разрушена передняя изба Гаранова Дмитрия Герасимовича, которую занимали немцы. Сами хозяева дома, находившиеся на кухне, отделенной 3-х метровым коридором, не пострадали, но разлитый по тарелкам обед засыпало мусором с потолка.
Наше семейство во время бомбежки тоже сидело за столом, обедали. У порога на койнике (широкой деревянной лавке у стены, служившей чем-то вроде дивана) лежал 6-ти месячный Володя, сын тети Наташи. Когда раздались первые взрывы, стало темно, с потолка посыпалась труха. Все стали пытаться выскочить из-за стола. Дед сидел с краю. Зацепился ногой за что-то и с перепуга упал. Стали прыгать через него. Тетя Наташа схватила 5 летнюю дочку Галю и с ней пробежала через красный мост, бывший одним из основных объектов бомбежки, вдоль всей деревни на противоположный конец к дедову брату Андрею. Галя рассказывала, что когда они пробегали по мосту, от него летели щепки. Рядом с мостом разорвалось около 10 бомб, но мост остался почти цел. Выбежав из дома, мамина сестра, тетя Люба вспомнила о Володьке. Когда она вбежала в дом, он лежал на лавке и улыбался, ему эта суматоха, видно, понравилась. Тетя Люба стала молиться, приговаривая: «спаситель ты наш, наверное, ты отвел от нас смерть». После войны братец Вова получил от сестренки прозвище «спаситель».
На другой день пожилой немецкий солдат рубил суки на березах, стоявших у нашего дома. Поняв в чем дело, дед Егор подошел к нему побеседовать. Немец объяснил, что по их обычаю кресты на могилах должны быть березовые и рассказывал что-то еще об обряде. По виду моего деда я понял, что беседа ему была по душе.
На другой день у дороги возле церкви стояло уже 27 крестов.
Напуганные бомбежкой, при каждом приближении звука самолета, все в панике бежали в укрытие, не отставали от нас и немцы. А самолеты появлялись довольно часто, сначала немецкие, а потом и наши.
Иногда завязывались воздушные бои. А после начала нашего наступления под Москвой, у нас стали сбрасывать листовки «Вести с Советской Родины». На одной стороне листа сводка Сов информбюро, призывы прятать от фашистов продукты, организовывать партизанские отряды, на другой - новости тыла. При появлении наших самолетов мы радовались и не очень прятались, знали, что наши по мирным жителям стрелять не будут. Смотреть на низко летящие немецкие самолеты куда страшнее.
В начале войны, если поймают на снежном поле, немецкие самолеты могли гоняться за одним русским солдатом.
Такой случай произошел у нас на прогоне 13 января 1942 года. Мне особенно запомнилась летящая по самым крышам «рама», двух фюзеляжный Фоке - Вульф. В окно наклонившегося самолета отчетливо было видно лицо немецкого летчика - наблюдателя в шлеме. У меня от этого зрелища «сердце в пятки ушло».
К концу ноября фронт от нас ушел далеко. Не стало слышно канонады. Прекратилось и движение войск.
В добротном доме Иванова Якова Михайловича разместился штаб крупного подразделения (дивизии или армии) с генералами. В отличие от проходивших ранее войск, расположившиеся в деревне немцы были одеты не в ярко - зеленую форму, а в форму темно - серого мышиного цвета с красными птицами на петлицах.
Для охраны штаба, напротив нас, за двором дома Виноградовых была установлена зенитка с двумя спаренными пушками. Очень часто, при появлении самолета, стрелок со страху начинал стрелять, а потом поднимал стволы пушек вверх, поэтому нередко первые снаряды шли вдоль нашего огорода или по крыше нашего соседа, Летарова деда Павла.
От одной такой очереди мы еле успели увернуться и, как нам показалось, светящиеся точки прошли в нескольких метрах от нас. По мере того, как фронт отдалялся, самолеты стали появляться реже и в основном ночью. Все почему-то решили, что они летают на Ленинград.
Однажды утром прошел слух, что немцы раздают еду. Мы вместе с сестренками Валей и Галей взяли обливное ведро и побежали на край нашей слободы, где недалеко от штаба стояла полевая кухня. Около нее выстроили в очередь несколько ребятишек. Повар накладывал еду, шутя замахивался черпаком на разбаловавшихся. Иногда к кухне без очереди подходили солдаты, и он им в котелок тоже клал немного еды. Сбоку бегал фотограф и фотографировал все это. Повар наложил нам почти целое ведро жидкой картошки с мясом (там мяса было больше, чем картошки). В этот день мы всей семьей вдоволь наелись, еда была очень вкусной.
Фотографии для пропаганды были сделаны, и больше еду нам не раздавали.
Вскоре выпал снег, усилились морозы.
Всю муку немцы забрали, и с питанием стало хуже. Ели картошку и отваренных соленых поросят. Перед приходом немцев дед порезал 12 маленьких поросят, которых девать было некуда, т.к. рынки не работали. В горенке в бочках еще осталась пшеница и рожь, но из нее хлеб не испечешь и кашу не сваришь.
На чердаке со времен революции валялась кофемолка из разграбленного имения князя Шаховского.
Целый день мы мололи зерна на этой кофемолке, чтобы испечь немного хлеба пополам с картошкой. Но производительность ее была настолько низкой, что от этой идеи пришлось отказаться. Но потом выход был найден. К нам пришел 15 летний мальчишка Новожилов Володя. Он взял 2 толстых комля, набил в них чугунных осколков от разбитой сковородки, к нижнему чурбаку сделал железную обечайку и вбил штырь, а в верхнем прожег посередине дырку и одел на штырь - получилась отличная ручная мельница. На ней, не без труда, но за 1 - 2 часа можно было намолоть муки на хлеб и крупы на кашу. Эта мельница служила нам до конца 50-х годов, когда хлеб стал продаваться в магазине.
В поисках съестного, я стал рыскать по бывшим колхозным сараям и амбарам. В одном сарае, раскулаченного при коллективизации Карпова Якова Павловича, где до войны хранилось колхозное зерно, немцы устроили конюшню. Они натаскали соломы и поставили лошадей, но лошади простояли не долго. Подняв у стенки солому, я обнаружил кучу льняных семян. Взрослые по достоинству оценили мою находку и набрали несколько мешков этого семя, которое стали добавлять в хлеб. Хлеб стал еще чернее и по виду напоминал пластилин, но зато льняное семя содержало много масла, и было питательным продуктом, а такой хлеб с молоком достаточно вкусным.
Стояли сильные морозы.
Движение войск почти прекратилось. В деревне установился оккупационный режим. Немцы назначили старосту. Грабить продовольствие стали ездить в соседние деревни, через которые фронт не проходил, и они не были еще разграблены. Обычно на телеге ехал староста с немцем или кто-то другой, кому они доверяли, а рядом десяток автоматчиков. Приехав в деревню, старосту заставляли отбирать зерно, скотину и прочие вещи, а немцы стояли и наблюдали. Естественно, что плачущие женщины бросались на старосту, а немцы были вроде не причем, просто наблюдатели, его охраняющие.
Нашу переднюю избу заняли офицеры с денщиком. Около крыльца стояла мощная штабная машина, и около дома поставили часового, который через каждый час заводил и прогревал эту машину. На часовом было две шинели, а на кожаные сапоги одеты еще сапоги из войлока на 10 сантиметровой деревянной подошве. Выглядел он очень неуклюже.
У нас на кухне, где мы жили, стояла маленькая печка с плитой, которая топилась почти целый день, т.к. кухня была холодной, и для постоянного проживания не приспособлена. Ежедневно вечером денщик Макс Винтер приходил на кухню жарить картошку для господ офицеров. Он до войны был рабочим-кузнецом. Ненавидел войну и фашизм. Он плевал в картошку и смеялся «официр».
Иногда в темном чулане за русской печкой читал с электрическим фонариком какие-то письма и плакал. Мы его считали немецким коммунистом и относились к нему с сочувствием. Он рассказывал, что когда были в Польше, партизаны перебили его офицеров, а ему удалось выскочить в окно. Видимо считал, что и здесь, в случае чего, мы поможем спастись. Он, похоже, не очень верил в нашу лояльность к немцам. (В середине 1942 года, уехавшая от нас в Москву, тетя Наташа сообщила, что в московских газетах было написано, что немецкий солдат Макс Винтер перешел к русским и обратился через газету к соотечественникам с призывом сдаваться в плен. Может, это было просто совпадением. Я не знаю.) Однажды Макс набрал в кузнице у Виноградовых целый ящик слесарного инструмента и принес мне. При виде инструмента, у него в глазах была тоска по любимой довоенной работе. Где ему было знать, что вместе с нами на нарах прятался от немцев хозяин этого инструмента Виноградов Сергей Михайлович, такой же кузнец, как и он.
Жизнь тянулась как сплошная черная ночь. Иногда приходил староста Иван Матвеевич, и как до войны в колхозе, гнал всех на работы, только на немцев, чистить дорогу от снега. Мать его выгнала и сказала, что фашистам дорогу чистить не пойдет. Он не обиделся, ему раньше в колхозе и не такое говорили. Тете Шуре чистить дорогу все-таки пришлось пойти, т.к. она была приезжая, а ее муж, коммунист, был на фронте. Качать права с немцами в этих условиях было опасно. Придя, домой вечером, она сообщила, что прибежал домой партизан Борис Мастеров, муж моей учительницы Гарановой Екатерины Михайловны. Он был небольшого роста, и его, как девочку-подростка, закутали в вязанку и послали немцам чистить дорогу.
Говорили, что видно плохо пришлось партизанам, если разбежались по домам.
В 1942 году, после освобождения, Борис был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Как результат его успешной работы в тылу врага можно считать попытку нашего самолета разбомбить немецкий штаб. Часов в 12 дня, по речке на очень малой высоте вдоль нашей слободы, над самой зениткой, пролетел наш штурмовик «Ил-2». На мгновенье блеснул перед глазами красными звездами и сбросил 4 бомбы в крайнюю избу, где находился немецкий штаб. Одна бомба разорвалась у самого крыльца штаба, а остальные на 5 - 6 метров дальше. Зенитка, как обычно, успела дать очередь только по нашему огороду. Наш летчик видно знал не только расположение домов в деревне, но и план дома, в котором находился немецкий штаб.
Вскоре Макс сообщил по секрету, что началось наступление наших войск под Москвой, а однажды зачем-то привел мать в штаб, и, как бы, нечаянно включил приемник на русском языке, где передавали сводку Сов информбюро. Она очень испугалась, но кое-что все-таки успела расслышать. Для нас это было большой радостью. Потом снова стала слышна канонада.
По-новому выделялись раскаты наших «катюш», которых немцы боялись панически.
Фронт быстро приближался, и немецкий штаб срочно начал готовиться к эвакуации.
Макс взял у Виноградовых санки, наложил в них штабелями чемоданы господ офицеров и повез их на большую слободу, где у дома Антонова деда Гаврилы имущество грузилось на машину. Меня он попросил проводить и держать чемоданы, чтобы не упали. Обратно я забрал санки.
Еще в начале декабря на улице, недалеко от нашего дома, я встретил своего товарища Вещегурова Анатолия. Он вел на веревке лошадь, очень красивую, молодую. Поймал он ее около деревни на поле с озимыми. Она пыталась добыть корм из-под снега. Толя поманил ее шапкой, будто в ней овес, и она побежала к нему. Он подарил эту лошадь мне. Лошадь была голодна и хотела пить. Я свел ее по тропинке на речку. На речке была прорубь, но толщина льда была сантиметров 70 и там, в глубине, журчала вода. Лошадь подошла к воде, встала на колени, ноги у нее разъезжались, а до воды достать не могла. Мне показалось, она плакала. Заплакал за компанию и я. Потом догадался отвести ее домой. Мой дед любил лошадей. Он напоил ее из ведра, накормил.
Через несколько дней, когда лошадь отдохнула и отъелась, мы достали, упрятанные со времен коллективизации, выездные разукрашенные саночки, сбрую и поехали на дровяной склад за дровами. Но оказалось, что ходить в упряжке эта лошадь не умеет. Когда ее дергали за возни, она начинала танцевать. Это была умная кавалерийская лошадь, привыкшая только к парадам. На поездку около километра, до склада и обратно, мы затратили больше часа.
У немцев служил поляк. Ходил он в русской шинели с белой повязкой. Выполнял всю грязную работу. Добывал фураж, отнимал скотину, заготавливал дрова для штаба и т.д. Его не любили как наши, так и немцы. Однажды, встретив у дома, мать выругала его за предательство. Он не обиделся и в оправдание ответил, что Польша под немцем, а русские отступили так быстро, что бежать к ним уже не было смысла. Если русские начнут брать верх, постарается перебежать к ним. А пока выхода нет.
Мать пожаловалась, что все отняли, даже детей кормить нечем. Через несколько дней он заехал на лошади к нам во двор и украдкой от немцев сбросил два мешка крупы.
Правда, через несколько дней, когда немцев погнали, он забрал нашу лошадь с санками и удрал с немцами.
Фронт стремительно приближался. Над деревней все чаще стали появляться наши самолеты.
От хваленой немецкой дисциплины не осталось и следа.
Солдаты разбитых частей шли толпами обмороженные, злые на все, завшивленные и трусливые.
Если входили в дом по одиночке, то даже спрашивали разрешение. Иногда вваливались всей толпой к нам на кухню, раздевались почти до гола и трясли вшей. На нас в этом случае смотрели как на скотину, не обращая ни какого внимания. Если их ругали, они вяло огрызались, отмахиваясь, как от мух.
Иногда влетал унтер офицер, что-то орал, но солдаты большого испуга не выражали.
Чувствовалось, что моральное состояние немецкой армии сильно пошатнулось.
Приближался праздник Рождества Христова, пора колядовать. Однажды, когда к нам завалилась очередная партия отступающих, в комнату распахнулась дверь, и в клубах пара ввалился дед, с огромной черной бородой в сосульках, в полушубке и запричитал густым басом: «Рождество твое, христи Боже нас, во сия мира и свет разума...». Немцы, приняв его за партизана, испугались, повскакивали, стали хвататься за автоматы, а некоторые, как мне показалось, пытались поднять руки вверх.
Матери срочно пришлось вмешаться и уладить конфликт. Она, как могла, объяснила им, что дед верующий, что у нас такой обычай славить Христа перед Рождеством, и за это надо деда накормить.
После бегства офицеров у нас в передней избе расположился интендант с продовольственным складом. Это был уже не молодой набожный немец. Нам, ребятишкам, он разрешил поселиться рядом с ним в одной из комнат в передней избе. Сам он спал на железной кровати у порога. Вся изба была заставлена ящиками с консервами. В дедовой комнате стояли бутыли со шнапсом, в коридоре ящики с курами. Перед Рождеством он развесил над кроватью фотографии своих «фрау» и «киндер». Немецкие солдаты, расположившиеся в других, домах, наряжали елки. Иногда немец куда-то уходил по делам, а нам, ребятишкам, трудно было удержаться при виде такого изобилия продуктов, хотя и знали, что у немцев за воровство - расстрел. Трудно было не лизнуть из стоящей на столе открытой банки с медом или не стащить несколько конфет. Взрослые в коридоре утащили несколько куриц, а потом, приняв за керосин, отлили из бутыли бидончик шнапса. Но все обошлось благополучно.
Фронт, приблизившись, остановился в 10 километрах от нас, в Яропольце на реке Лама.
Немцы уверяли, что они дальше Ламы отступать не будут. Дед им объяснял, что Ламу курица летом может пешком перейти, какая уж это преграда.
На нашем огороде у бани стояла немецкая дальнобойная пушка. Она била методически, в час по выстрелу, в сторону Яропольца.
Наша изба, расшатанная от бомбежек, подпрыгивала при каждом выстреле и с потолка сыпалась труха.
При наступлении на Москву, в течение нескольких недель через нашу деревню беспрерывно двигалась мощная техника: автомашины, бронетранспортеры, пушки, обозы.
В обратном направлении отступали небольшие кучки солдат.
Люди дивились, куда же делась вся эта мощная техника.
